garrett hedlund
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Frozen, my heart is cold without you.
Broken, I fall apart without you.
Frozen... Broken...
Frozen... Сold without you
Broken... Apart without you
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

adam lindholm
адам линдхольм
29 лет, психолог-писатель, бремен

волны накрывают — вода остудит. я бы прожил здесь четыре века.

i ain't living in the dark no more. it's not a promise. i'm just gonna call it . . . . . Тот не станет рабом, кто свободным рожден. О, жестокий Властитель, надменный Король! Я тебе оставляю тщеславье и трон. Я себе выбираю изгнанье и боль. Он всегда ассоциировал себя с четырьмя вещами: с морем, ветром, горячим чаем и вечером. Но это были всего лишь его собственные мысли, тогда как лично мне он представлялся запутанным клубком чувств и мыслей, которые отчего-то отчаянно хотелось ему помочь размотать, но стоило тебе коснуться его наболевшего, как тебя обжигало. Я как обычно курю на балконе в разгаре короткого, мокрого лета, и вижу, как медленно тонет в бетоне горбатое солнце неясного цвета. Вот-вот мне губу обожжет, догорев, сигарета. Честное слово, я не курю. Это просто за компанию... За компанию со стрессом. Я наблюдаю за стоящим у столба человеком — он прячется или просто не знает куда ему идти? А возле скамейки лежит, положив себе на лапы косматую голову, лохматый пес. Мы с ним так похожи. Дикие, одинокие, брошенные и, конечно же, непричесанные. Провожу рукой по волосам и думаю о том, что хорошо было бы принять душ. Нет, я не настолько грязный в физическом смысле, чтобы окружающим было неприятно рядом со мной находиться. Вы просто не представляете насколько я испачкан морально, и я наивно полагаю, что, текущая по моим плечам, спине, груди, паху вода сможет смыть всю грязь с моей души. За окном фонарь мигает, тени тянет к изголовью. Наше время истекает, истекает алой кровью. Я тоже учил умножение, деление и глазки на доску старательно пучил и верил в ребячьем своем ослеплении, что время всему остальному научит. В кругу занимательных буков и чисел любой человечек легко забывает, что время конечно великий учитель, но кончив учебу ученый как раз умирает. И все же сегодня куря на балконе я знаю, что выучил пару уроков, к примеру, что солнце не тонет в бетоне, а дружба не терпит условий и сроков, что любовь улетает быстрее, чем ветер и женщине мало быть просто любимой. Я отключил телефон, завел на восемь будильник. Иду в сторону душа, чувствуя соленые слезы на щеках. Лампа не горит, в квартире буквально физически чувствуются сумерки. Любой обманчив звук; страшнее тишина. Я включаю магнитофон с одной единственной кассетой и слушаю лишь один такт песни в жанре поп и продолжаю путь по коридору в сторону ванной. Неловко снимаю с себя футболку, от которой уже пахнет потом и еще черт знает чем. Время разделилось вокруг на чужое и наше, бросив на разные чаши. Карты легли на наклонную плоскость, что мне удержаться не просто на тормозах. Я все вижу, я все знаю, это все игра такая — ты бежишь, я догоняю; обернешься, убегаю. То ли преданы друг-другу, то ли преданы друг другом. Все происходит, как будто в каком-то замедленном фильме, переживая то страх, то печаль, то смешные моменты. Не разбирая дороги, без смысла, без цели, без карты. Хочу я кричать: «Отпустите меня с этой третьей от Солнца планеты! Мне здесь так тесно, мне здесь так душно, мне надоела на части людьми разделенная суша, я поднимаю глаза, я тоскую по родственным душам..» Равновесия нет: в воде пузырьки, в воздухе капли, капли падают вниз, пузырьки поднимаются вверх, злу не хватает добра, ложь не может без правды, холод хочет тепла, тьма стремится на свет. Равновесия нет. Все слилось, картинки звуки, все немыслимо, все нелепо. «Я не вернусь!» — так говорил когда-то и туман глотал мои слова. Я все отдам за продолжение пути, оставлю позади беспечную свободу. Сражение, вот чего я так яростно желал. Но кто же знал, что это будет так страшно. Передумать нету больше шанса. Горят холодные глаза, приказа верить в чудеса не поступало — значит нельзя. И каждый день другая цель. То стены горы, то горы стен. И ждет отчаянных гостей чужая стая. Не вижу снов, не помню слов. И кажется рука бойцов колоть устала. Но сколько волка не корми, ему все мало. Я полностью раздеваюсь, устанавливаю душ и встаю под струи холодной воды. У героев стынет кровь, они разбиваются и вновь идут ко дну — как глупо! Героизм — это смешно! Приказ, все, что мне нужно, не больше не меньше. Я больше не играю со своей душой, какая есть — кому-нибудь сгодится. Я  такой, какой есть, мне все равно. Холоден ветер в открытом окне, длинные тени лежат на столе. Укутавшись в свитер с полотенцем на голове я смотрю на темное небо, солнце уже давно зашло за горизонт. Закрываю глаза и чувствую, как меня отчаянно тянет в сон. Но еще не все традиции исполнены, а потому я бреду на кухню, чтобы заварить терпкий лавандовый чай. Он помогает расслабиться и успокоить мысли. Я ни в какой книге это не вычитал, не подумайте, я просто убедил себя в этом сам. Я часто так делю, убеждаю себя в чем-то, а потом оказывается, что я сильно заблуждался. Дым табачный воздух выел. Я сегодня курил слишком много. Пачка сигарет, лежащая на столе, падает в мусорный мешок. Сколько лет сражений, сколько лет тревог. Уйти может быть и просто — помереть! — но разве это дело? Этот город уже обречен, все гуляют и никто ни при чем. И только «что-почём» на умах. За весельем часто прячется страх. И слишком много «бабах-бабах» и мигалок на больших головах. В жизни подвигу мало места, но много мест для дурных идей. 29 дневный август рыдал за стеной, стекла бугрились бусинами его слез. Он прятался за музыкой и усталостью, боясь коснуться его внезапно пробудившейся печали. Ночь цвела сыростью и страстными искорками — мертвые бездушные светлячки на дороге; прикосновения сладких рук. Скоро на нас обрушится листва и погребет под шорохами каждое из имен лета. Я двуличен и никогда не показываю себя настоящего. Я всегда останусь загадочным человеком. Все так мало знают обо мне, что постоянно удивляются. Любой факт моей жизни производит на окружающих впечатление сенсации. Ночь брошена как кость в пасть скулящей собаки-ностальгии. И ее белый ошейник окроплен мутными чернилами прошлого. Растрепанное синее облако с разорванной гортанью застыло напротив окна. Где-то еще постукивает дождь и за его бормотанием я не рассмотрел поступи рассвета. Утренняя прохлада похрустывает как свежие простыни. И мне больно говорить ... Разве что шепотом. Где-то вдали дождь взахлеб читает свои молитвы. А собака-ностальгия всё вертится подле меня, скулит, ластится, тычется горячим носом в мои ладони... Снова ей бродить сегодня по покинутым городам, снова вести беседы с потерянными душами... Я снова позволяю изучать свои изъяны и прятать в травы голоса звенящую струну, разменивать на хрип и полушепот, глотая кислород, откашливая тишину. И руки лижут мне усталые щершавым языком слепые стены; тело ласкает дева, в чьих хрупких ладонях скрывается мое сердце... В разомкнутые веки жалят осмелевшие, безумные, взъерошенные тени. Бессонными рассветами царапая глазницы, она приютила мои сны на острие булавки; и если не смогу уснуть в петле удавки — в царапине взращу кошмар. День сменяет день. А во мне всё укрепляется чувство отчуждения к тому, кто я есть. Тревожно. И эта тревога всё нарастает, достигая своей кульминации перед сном. Тревога прячет свои семена в моих позвонках — с 6 по 13 и остается, даже когда она проводит по моей спине своими фарфоровыми пальцами. Моя фантазия, моя болезнь. Я вздрагиваю каждый раз, и каждый раз пытаюсь скрыть пробежавшийся по моей душе холод за очередным поцелуем в полураскрытые губы. Страстный и дикий поцелуй, которого по сути не существует. Иногда до крови, до искусанных губ. Но я знаю, что он мой и только мой, ни чей больше. Я люблю ее. Она любит меня. Она дарит мне силу, которую я использую, чтобы жить. Именно она дарит мне мою жизнь, и я ценю ее больше, чем что либо на свете. Я уверен в себе, потому что она рядом со мной. Я готов на многое, чтобы защитить ее. Я снова чувствую, снова вижу себя изнутри: все эти переплетения тканей, движения легких, сосуды и вены, нервные окончания и кости. Всё утратило свой вкус. Всё кроме чая, лавандового. Но каждый из глотков обжигает мое горло горечью, словно я пью высушенное отчаяние, которое хранил в кладовке все эти годы, до того момента, пока я (снова?) не потеряю себя. Я откидываюсь назад, опираюсь о холодные стены ванной — без обеда, без кофе, без сил, — и вновь на глаза наворачиваются слезы, слезы ярости, оттого что весь мир, похоже, разваливался на части, причем безо всякой на то причины, хотя ничего на свете не изменилось, кроме разве какой-то мелочи, которую я даже не смог бы назвать, но которая отняла у меня то, что я считал собственной жизнью, и зашвырнула все это на высоченную гору, чтобы мне пришлось карабкаться туда — и в итоге обнаружить, что впереди лишь очередная гора, еще выше, и так с ней будет всегда, пока я жив на этом гребаном белом свете, и если это действительно так, то какой вообще в этом смысл — да и есть ли он, черт бы его побрал? Нас всегда было трое. Двое братьев и одна сестра, трое детей, что прошли через многое. В девятнадцать лет я увидел, как мой брат убил мою мать, и я помог ему это скрыть. Я жестокий ребенок, который был таким не только тогда, еще в тринадцать лет, девять, пять — всегда, — я был жесток, потому что стоило мне прийти домой, как на руках оставались синяки от ударов матери. Я пытался защитить свою семью, своих брата и сестру, но вместо этого получал сильнейшие удары, которые в школе сваливал на занятия боксом. Разорваны линии, ведущие с небес, разорвана семья. Веди меня, случай, держи меня, пока я не исчез. Взлетаю к облакам, каждый раз, когда губами закусываю фильтер, тогда же иду ко дну. Я не отдам тебя, моя воображаемая жизнь, никому. Гольф в дюнах, дискотеки во дворцах, по линиям метро любовь от меня уходит, и я слышу лишь плач северных ветров. Это началось уже давно, но я не скажу тебе, когда точно. Просто знаю, что это есть. Убей меня. Внезапно гаснет свет, нервно курю я в своем кабинете, в пачке сигарет уже пусто. Солнце светит мимо кассы, прошлогодний снег еще лежит, все на свете из пластмассы и вокруг пластмассовая жизнь. Тянутся хвосты, миллионы звезд сошли на нет, с тех пор как я с самим с собой почти на ты. И дело вовсе не в примете, только мертвый не боится смерти. Беспощадно в небе светит солнце. Чтобы держаться на плаву, мы все должны быть сильными и знать свою слабые стороны. Я обладаю гибким разумом, что позволяет мне использовать его, как острое оружие, называемое хитростью. Разума без нее не бывает. Но из-за этого, как опухоль на сердце, растет моя самоуверенность, что не дает мне видеть в людях достойных соперников и даже друзей. Те, кто стоит рядом со мной на одном уровне всего лишь смогли достучаться до меня и указать на то, что мир не подвластен мне, что он не подвластен никому в целом. Что все мы слабы, и даже я не смогу ничего изменить, отчаянно надеясь, что моя сила — залог успеха.

море лечит от усталости и простуды, но ничто не лечит от человека.

our love is a star. sure some hazardry for the light before and after most indefinitely . . . . . ▫ связь с вами Скайп kontikky, контакт https://vk.com/id264459961 ▫ как вы узнали о северном море? заложница моя позвала ▫ пожелания / замечания пока не имеется, все прекрасно

по линейной бумаге на паре десятков страничек что-нибудь о заливах, баркасах и маяках.

после прочтения сжечь Длинные тени лежат на столе. Серые праздники, я ненавижу их всей душой, отчаянно и терпко, как алая кровь, попавшая в бокал чистой ключевой воды. Разорваны линии, ведущие с небес, мы больше не похожи на тех, кем были много дней и много лет назад. Мы похожи на погибших в огне апокалипсиса души, что не могут найти себе место, где остаться, где снова попытаться найти свою новую жизнь, новый смысл. Настольная лампа плавит своим бездушным взглядом. И я думаю о минах, заложенных в основании небес, как о чем-то, рвущем душу на клетки. Тело на них не взрывается. Я в тоске. Сигаретный дым воздух выел, клубом бьет наотмашь по голове. Не знаю, что я чувствую острее, боль в плече или ощущение, будто дым от третей сигареты проел мое тело и смешался с кровью. Словно теперь я полностью состою из никотина. Он в легких, он мышцах, костях, он в моих мыслях. Дым проедает ткани моего тела, заставляя каждую клеточку наполняться отвратительным запахом. Разрушатся рамки, исчезнут пределы. Далекое станет близким, существенное станет несущественным. Боль заставляет думать о себе, как о хрупкой вазе, которую можно разбить всего лишь уронив ее на пол. Если я перестану притворяться, будто весь мой мир рушится и выхода нет — а именно в этом я себя и убеждал все время, — то лучше не станет, даже наоборот. Уверяя себя в том, что жизнь — сущий ад, ты словно находишься под анестезией, а если перестать это делать, становится понятно, где болит и насколько сильно, и опять же лучше от этого не будет. Вместе с запахом давно, еще с утра, подгоревшей яичницы, остывший карамельный чай бьет в нос. Но я думаю лишь о той сковывающей сознание, как тысяча цепей узника, боли. Я ненавижу это больше всего. Я ненавижу боль, ненавижу больницы, ненавижу оружие, ненавижу все в такие моменты, когда стоит протянуть руку и ты коснешься пальцами костлявой кисти, холодной, как железо в Антарктиде. — Ты верующий? Помолись перед своей смертью, жалкая тварь! — Да, я верующий. — Веришь, что попадешь в Рай? Такие мудаки, как ты в Рай не попадают. Мне дадут больше шансов оказаться там, если я убью тебя. А я убью тебя! — Я не верю в Бога. — Значит в Будду? Или во что там еще можно верить. — Я верю в Люцифера. От воспоминаний никакой боли не чувствуется. «А помнишь?..» Этот вопрос с годами мелькает все чаще, становясь все трогательнее и все грустнее. Воспоминание принадлежит тому, кто это воспоминание хранит, оно ни у кого не украдено и не отнято. У каждого в сердце есть место для незабываемых воспоминаний, незабываемых мест. Стоит только понять, что назад дороги нет, как тебе до умопомрачения захочется обратно. У разных людей воспоминания разные, не найдётся и двух человек, которые хоть что-то помнят одинаково, пусть даже они и видели это собственными глазами. У счастливых жизнь полна надежд, у несчастных она полна воспоминаний. Иные воспоминания подобны камням, которые раскладывают среди углей, чтобы выпекать на них хлеб: они слишком горячи, чтобы к ним прикасаться. Боль приходит вспышками, точно такими же вспышками проскальзывают здравые мысли. Так, я догадываюсь буквально содрать с себя рубашку, белое плечо которой пропиталось кровью, так, я заставляю себя пойти в ванную и постараться хотя бы промыть рану. Я не знаю, что произошло. Я не заканчивал медицинский, я не умею делать что-то подобное. Я просто знаю, что это был выстрел, попытка меня убить. Попытка совершить убийство. Есть те, кто убивает, и те кого убивают. Чтобы убить человека, надо просто нажать на курок пистолета. Надо просто напрячь один палец и спустить чертов курок. Что? Скажете, это так просто? Полукосвенное убийство?! Ну уж нет! Само по себе дело нехитрое. Зато последствия. Ужасны. Необратимы. Выстрел... Нельзя отменить. Пуля войдет со спины... И выйдет через грудь. А потом... Повсюду кровь... Сердце, которое столько лет билось со скоростью 70 ударов в минуту... Просто остановится. И человек... личность... Станет просто куском мяса. Руки, которые всегда были теплыми... Остынут. Глаза, которые могли видеть мир вокруг... Или уши, которые могли слышать... Или губы, которые, возможно, сказали бы кому-то важные слова... Перестанут работать, как какой-нибудь механизм. Спустит курок все равно что нажать [stop] для чьей-то жизни. Необратимо. Кнопки [play] просто нет... Вот так, одним движением... простым нажатием... Можно уничтожить целый мир чужой жизни. В моем мире, в моей игре, людям было наплевать, и я знал об этом. Людям нельзя доверять. Никому. Доверие как лист бумаги. Если однажды помнется, то уже никогда не станет идеально ровным. Остается только выбросить его. Увы, я не мог его пока выбросить, потому что оставались люди, что никогда не предавали меня, оставались те, кто был на моей стороне, и они пока заслуживали моего уважения и доверия. Остальные же... Да, они стреляли в меня, предавали меня, но я до сих пор жив. Относительно. Я снова то теряю сознание, то возвращаюсь в реальность. Длинные тени лежат на столе. Сегодня ночью никто не умрет, что такое рана в плече, по сравнению с простреленной головой. Боль диктует ход, впустую убитая печень просит алкоголя. Но я иду в ванную, опираясь о стену, я пытаюсь не потеряться. В отсутствии лучших идей, я знаю лишь одну. Но я не дохожу до ванной, а скатываюсь по стене в коридоре. Прямо и налево — входная дверь, прямо и направо — ванная. Наверное, на полу следы от крови, я не знаю. Я не смотрю ни на свою руку, ни на коридор. Я просто гляжу в пустоту, просто смотрю на часы в прихожей, потому что боюсь закрыть глаза и не открыть их вновь. Правда, боюсь. Мне казалось, что я задохнусь, голова моя раскалывалась от мыслей, которые я снова и снова гонял по протоптанной дорожке, тщетно пытаясь разобраться в создавшемся положении. Я был душевно надломлен: мне казалось, что я, словно потерявшийся ребенок, забрел в некий страшный край, где нет ни одного знакомого столба или знака, который указывал бы дорогу. Я не боюсь умирать. Но боюсь, что прожил недостаточно. Это должно быть написано на каждой школьной доске. Жизнь – это игровая площадка или ничего.