Х УАН, З И ТАО.

Где-то в глубине тихих и закрытых от посторонних глаз архивов прячется мое личное дело, найти которое может потребоваться много времени. Не перегружайте себя лишними заботами, а просто лично познакомьтесь со мной. Я представлюсь вам как Хуан Зи Тао, но если мы поладим, вы спокойно сможете называть меня Тао, Вороненок. Недавно, а точнее 1 апреля, я отпраздновал свои 19 лет. Если в наших отношениях пробежит оттенок флирта, я раскроюсь, рассказав, что я человек, который боится прикосновений, но любить я могу и девушек, и мужчин. Даже те, кто, как казалось, приблизился ко мне ближе некуда, вряд ли узнают, что судная ночь вызывает у меня чувство необходимости для общества. Если вы захотите продлить наше знакомство, меня можно найти на работе, я угонщик автомобилей, а во время судной ночи нахожу безопасное место и отсиживаюсь там.

симпатии: море, океан, птицы, драконы, деревья, леса, горы, костер, камин, большие дома, замки, руины, разрушенные здания, граффити, машины, ваниль, мятные жвачки, животные из семейства кошачьи, гамаки, пентаграммы, число 666, красивые машинные номера, запах бензина, голоса, взгляды, сигареты, пальто, засыпать под новости, холодный душ, спать в машине на заднем сидении, манга "наруто" антипатии: запах освежителей воздуха в машинах, маленькие собаки, крысы и мыши, дети, прикосновения, кошмары, авокадо, оливки, маслины, вино, наркотики, шумные компании, незнакомые люди, клубы, извращенцы, полицейские, лишние вопросы, лишнее внимание, чай, несвежие фрукты, ночевать под открытым небом, осознание бесконечности

привычки: курить начал в шестнадцать лет засыпать под новости из радиоприемника собирать брелки всегда тепло одеваться воровать то, что кажется необходимым даже у друзей плакать только в одиночестве грызть ногти фобии: гаптофобия — боязнь прикосновения окружающих людей ксенофобия — страх или ненависть к кому-либо или чему-либо чужому, незнакомому, непривычному охлофобия — боязнь толпы педофобия — любой навязчивый страх детей или имитирующих их изделий родентофобия — боязнь крыс скопофобия — боязнь пристального разглядывания другими социофобия — боязнь общества, контактов, неловкого поведения в обществе, оценки окружающими тафофобия — боязнь быть погребенным заживо, похорон эротофобия — боязнь секса или вопросов о сексе эфебифобия — боязнь подростков апейрофобия — боязнь бесконечности амнезиофобия — боязнь амнезии агонофобия — боязнь изнасилования

marry the night.

Flow – Sign

Ты переворачиваешь страницу манги, внимательно пробегаешься глазами по картинками, даже не уделяя должное внимание тексту. Зачем, когда этот томик «Наруто» ты уже читал так много раз, что все выучил. Выучил фразы, которые герои говорят друг другу в попытке поддержать товарищей, и ты бы мог во всю использовать их, чтобы построить с людьми отношения, но ты закрыт от всех, играешь в прятки, не подпускаешь к себе никого.
Все так просто.
Мы с тобой побеждены фавнами войны, да богами взрывов. Так грустно, но так справедливо. Мы заслужили жизнь, в которую окунались раньше с головой, а потом выныривали, чтобы на секунду заглотнуть воздух, и снова опускались на самое дно. Ты весь словно соткан из темноты этого дна, из сладкой и неосязаемой темноты. Твоему лицу так недостает натурального румянца, что казалось, если ты вдруг порежешься, у тебя пойдет белая кровь.
Мне нравится то, как ты на меня смотришь. Взгляд такой странный и непривычный, но явно сводящий с ума: прямой, но пустой, словно ты смотришь куда-то дальше. В тебе есть что-то такое, чего быть не должно. На других людей, на незнакомцев, что врываются в твое личное пространство, ты смотришь, как на поданный официантом суп, которого он не заказывал. Ты такой неправильный, мальчик. Тебе приятно смотреть на всё сверху вниз. Приятно видеть дождь через стекло. Приятно быть бесстрастным свидетелем. Ты можешь смотреть на человека долго и выжидающе, но не терпишь, когда кто-то смотрит так на тебя. Ты пугаешься, боишься, паникуешь, срываешься, окунаешься в ярость. Все это активная реакция на страх, все это способ защититься.
Тебе нужно немного сна. Ты возвращаешься домой, а домом тебе служит последняя угнанная тобой машина, до того, как ты ее перепродашь, где я уже жду тебя, опираясь о капот. От тебя пахнет бензином, землей, сигаретами и немного соленым морем, ты устал, но держишься из последних сил. Ты тот маленький гений, о котором любят говорить вскользь, ведь застать тебя в шумной компании практически невозможно, добровольно в нее ты не сунешься. Кто-то даже сомневается, что ты существуешь, ходят только слухи, о тебе знают из полицейских сводок об угонщике автомобилей, которого до сих пор не могут поймать. О тебе знают, как о парне, который может подбросить к гонкам пару трофейных машинок за хорошие деньги, а найти тебя можно через бывших клиентов. Ты любишь проводить свободное время в салоне автомобиля, свернувшись под одеялом, которое едва ли можно назвать теплым, и спать, слушая новости, жужжащие из радиоприемника. Иногда я приношу тебе аудио диски. Ты умеешь засыпать в любом виде транспорта, будь то машина, автобус или самолет, но тебе спокойнее всего именно в той машине, которую ты заполучил сам. Здесь твой временный дом.
Ты быстро привыкаешь к людям, быстро начинаешь их любить, заботиться о них по мере своих ограниченных возможностей. Ты говоришь мало, но много и не надо. Ты ведешь себя, словно тихий запуганный малыш, когда на самом деле ты способен дать отпор многим взрослым.
Для тебя весь мир это безграничный февраль, а ты это бесконечный сентябрь. Внутри тебя гудит нескончаемое лето, беспокойный теплый воздух. Вместе с тобой нестрашно свернуть с курса, потому что, везде, где мы вместе, я чувствую себя, как дома. Во всем этом хаосе рядом с тобой есть порядок.
Разбивая стекла просто ради звука и забавы, мы бродили по городу, ловя моменты детства, ловя запахи и рассказы друг друга о жизни в разных стихиях. Мы мечтали поменяться местами, хотя отчаянно убеждали друг друга, что это ужасно. Ты был сиротой, который никогда в своей жизни не слышал, чтобы мама или отец назвали тебя «сынок», ты был сиротой, который никогда не был выбран какой-либо приемной семьей. Над тобой издевались, тебя шугали, тебя запугивали. Однажды тебя схватили твои же мнимые друзья и сбросили в яму, засыпав ее землей. Ты бы умер, если бы тебя вовремя не раскопали воспитатели. Или это были чужие люди, ты не помнишь. С тех пор ты стал бояться подземки, метро, подвалов, ям.
С тех пор ты стал часто убегать из детдома, так мы и познакомились. В нас было много общего, но были и разные моменты, все это позволило нам сойтись. Ты мечтал о семье, и я был готов стать ею для тебя. Мы глотали с тобой воду, словно мир на краю гибели, а он всего лишь балансирует на ней. Он пока еще не рухнул.
У нас с тобой всегда было одно сокровище на двоих, ржавая, но драгоценная, монета, что навсегда красуется на твоей шее. Проделав в ней дырочку, мы получили прекрасный амулет, а так как нашел ее изначально именно ты, тебе она и досталась. Я совершенно не против. Ты такими глазами на нее смотреть, что отказать тебе было невозможно. Ты ведь умеешь ценить такие мелочи. Тебе ценнее монета, чем лишняя ложка того же рагу, что ты получаешь на обед в своем детдоме.
Ты никогда не верил в бога, но всегда любил католические церкви за их витражи. Удивительно, но иногда ты проводишь часы, сидя на самой задней скамейке и смотришь наверх. Куда-то далеко и глубоко уходят твои мысли и становится страшно, вдруг ты больше из них не вернешься. Ты из того типа людей, которых ценишь, только когда теряешь. Терять тебя больно, но пока этого не попробуешь, не поймешь. Жаль, что все пробуют.
К тебе порой хочется прижаться, обнять, но ты не подпускаешь, прикосновения пугают тебя, ты каждый раз вздрагиваешь, словно над ухом у тебя прошелестел выстрел. Ты одеваешься всегда слишком тепло для погоды, словно постоянно мерзнешь. Тебе нравятся толстые слои одежды, потому что через них труднее почувствовать прикосновения, тебе нравится тепло, потому что меньше всего в твоей жизни было уюта. А теперь оно есть, хоть какое-то.
Ты ненавидишь машины, в которых владельцы вешают освежители воздуха, особенно в форме елочек, всегда выбрасываешь их в окно, потому что считаешь, что автомобиль должен пахнуть так, как должно, бензином и выхлопными газами. Для тебя это запах свободы, ведь ты променял жизнь в приюте на угон автомобилей, потому что больше не мог терпеть того, что происходило там. Ты знал одного парня, который домогался до тебя, причинял боль и унижение, заставлял тебя кричать, плакать и стонать, просто потому что ты был слабее, чем он. Ты бежал от сирот, бежал от себя самого и создал свой собственный мир, в который пускаешь лишь единицы. Ты боишься детей, потому что считаешь их самыми жестокими созданиями из всех, ненавидишь подростков, хотя сам лишь недавно вышел их этого возраста. Ты боишься тех, кто причинял когда-то тебе боль, а потому постоянно куда-то бежишь. Иногда тебя часто не бывает в городе, ты даешь себе отдых, выезжая куда-то за пределы, давя на газ и ища место, где сможешь привести разум в порядок. Будь твоя воля, ты бы ездил в Европу, в старинные замки, в разрушенные руины и жил там, ты ведь любишь все такое. Но воля есть, средств нет. Ты не любишь полицейских, хотя умеешь эффектно от них избавляться, у тебя есть фальшивые права, по которым тебе уже двадцать семь лет и зовут тебя отнюдь не Хуан Зи Тао.
Ты ненавидишь бесконечность и даже рад, что когда-нибудь все люди умрут. Ты ненавидишь ее, потому что боишься той жизни, которой живешь сейчас, боишься, что она будет продолжаться и продолжаться без конца. Без шанса на упокой.
Ты давно уже не девственник, над твоим телом успели поиздеваться, успели доставить тебе только боль, а не физическое удовольствие. Ты боишься подпустить кого-то ближе, чем следует, потому любое прикосновение к твоему телу заставляет тебя дрожать и испытывать такой панический страх, что где-то внутри сердце заходит за триста ударов в секунду. А еще ты воруешь. Я даже иногда замечаю это, но ты никогда не берешь чего-то, что кажется тебе бесполезным, поэтому с тобой легко смириться. В тебе эта привычка с самого приюта, там надо хватать в руки все, что попало, потому что другого шанса уже не будет. Лишний фантик от конфеты мог дать тебе дополнительную порцию обеда, которая итак считалась мизерной. В мире, где дети живут без родителей, всегда были построены особые политические отношения. И ты привык быть в самом низу. Даже сейчас по тебе видно, что ты вряд ли рассчитываешь на лучшее, тебе достаточно того, что ты уже имеешь. Пара близких людей, машины, заработок, жизнь и возможность жить.
Ты умеешь мечтать, иногда мечты проскальзывают в твои сны, и тогда ты видишь большое море, которое только лишь кажется бесконечным, а на деле нет, и это тебя успокаивает. Ты в первые в этих снах счастлив, потому что можешь назвать это место своим домом. У тебя есть семья, любящая и добрая, у тебя есть близкие люди, которые могут касаться тебя, обнимать, целовать в висок и шептать на грани нежности и доброты слова любви. Это то, чего тебе не хватает больше всего в реальной жизни, но ты сам виноват в этом, ведь твои страхи душат тебя, не дают покоя и не подпускают людей. Отпусти и забудь? Но как, если они — твой идеальный щит, твое спасение от мира, что никогда не поскупится на удар со спины.
Ты начал курить в шестнадцать лет, а может и раньше. Затяжка и выдох в небеса, символ того, что все можно отпустить. Попытка все отпустить, которая каждый раз оканчивается неудачей. Ты не можешь. Ты не можешь просто так взять и избавиться от всего этого дерьма, оно слишком слилось с тобой. Это тоже самое, что оторвать от сердца громадный кусок. Или начать жизнь с чистого листа.
Ты слаб и знаешь это.

Ikimono-gakari – Blue bird

---

i live for applause.
есть у амс

#пример поста

Он всегда был океаном. И сейчас он тонул сам в себе. Уходил на самое дно, глубоко вдыхал и выдыхал в попытке наполнить воздухом легкие или легкие воздухом? Он перепутал все, спутал карты, рассыпал надежды и планы, открыл все свои секреты, выплеснул их наружу. Он кричит, упиваясь соленой водой, а может быть кровью, он стонет, чувствуя, что от боли в глазах мутится рассудок. Может быть он спятил. Спятил, как этот треклятый мир, который прожевал его, а затем выплюнул в самые грязные закутки Вселенной. Он пытается разобраться в себе, пытается разложить все по полкам, но сколько бы он их не прибивал, все рушится вновь и вновь с очередной вспышкой боли. Белое и красное — отнюдь не вино, — мешается в душе, дикое и прирученное воюет друг с другом. Невозможно мыслить здраво, невозможно делать хоть что-то на благо будущего, потому что остыло самое главное. Остыла вера. Вера в то, что все еще может исправиться и все еще может быть хорошо. Потому что все кончилось, мир кончился, мир разрушился. Рай все еще стоял на своих столбах, подпирая безграничное небо, а небольшой личный мир Люцифера оказался надломлен, осквернен и лишен всяких надежд на существование.
Он лишился себя и теперь по осколкам, по углям ходил босиком, пытаясь вернуться. Все хотят его возвращения, все, кто был рядом в роковой момент понимают его лучше, чем кто-либо. Но у них свое дело, они тоже губят свое горе. Каждый по-своему, но сам факт его наличия объединяет падших, как никогда.
А слово какое, «падшие», за него хочется всем вырывать глотки, врываться в них зубами и ворошить связки мышц, глотая кровь и вкушая жидкое отчаяние, что сливается с душой. Что превращает в демонов.
На месте, где когда-то были крылья, — ему больно уже думать о них! — чернеет гниль, раны болят нещадно, они только сильнее приносят в его жизнь боль. Раны хочется вылечить, но единственное, что он может делать, это проводить по ним пальцами, врываться в кровь и тьму, приносить себе еще больше боли и кричать на весь тронный зал. Кричать, кричать, кричать. Он ругается на всех знакомых ему языках, он шепчет молитвы оставленному Богу, но не просит в них вернуть обратно, он уже давно ничего не просит. Он лишь хочет, чтобы тот знал, какова ненависть Люцифера.
Каково его желание встать на ноги, почувствовать в руках тяжелый меч, ощутить за спиной целую армию и ринуться в бой. Война казалась не проигранной, а тут пока не случится геноцид какой-то из сторон, выигранной она не будет. Убивать всех и каждого, сносить головы, видеть фонтаны крови, вонзать сталь в самое сердце, чувствовать последние вздохи совсем близко, дышать, как в последний, самому. Этого хотелось ужасно. Ярость укрывала получше любого теплого одеяла, она отдавала контраст с холодным гранитным полом, в который вся Преисподняя была закована. Гранит — это камень, из которого делают надгробные плиты. Гранит — это камень, который теперь будет лизать адское пламя. Гранит — это камень, который не впитывает слезы Люцифера.
Стоны переходят в рычание, отчаяние падает в одну чашу с гневом. Привести в порядок такую голову кажется невозможным. Рычание утробное, дикое и не подходит ангелу, но Люцифер больше не ангел. Имя прячется где-то на задворках сознания, имя из трех слогов больше не имеет над ним настоящей власти. Он Дьявол, Сатана и Властитель Преисподней. Его крылья канули в кровавое месиво под ногами Палача, его разум разделился на две части, и обе они сейчас не знают, в кого же им верить.

Есть одна легенда...
У кого есть вера в Бога, тому принадлежит Царствие Небесное.
У кого есть вера в дьявола, тот правит миром.

В порыве безумия он пытался вырезать на граните слова, слова, которые заставят его верить в себя же: «Vivat, Satan!». А в отголосках сознания бесконечные голоса называют его глупым и наивным, недостойным жизни и слабым. Называют отчаявшимся и не оправдавшим надежд. Злые языки пробираются в вены, вскрывают их, заставляя гранит давиться еще и кровью. Тяжело дышится, паника душит, легкие полны сухого страдания. Так не живут, так даже не существуют, а Люцифер, — Сатана, — балансирует где-то на грани, и его это не устраивает. Он может вылечиться сам, может, потому что хоть во что-то верит, хоть чего-то он не хочет — смерти. Но такое лечение потребует тысячелетия. Сейчас, когда он только-только оказался скинут с Небес, в ореоле позора, но с чувством, что он еще вернется, Дьявол спешил. Спешил и пытался, отчаянно рвался к свободе, которую он наконец получил, но отбирал сам у себя, кромсая свою душу на кусочки и отчаянно отказываясь собирать их вновь, воссоединять в единое целое. Единое целое. Это сейчас именно то, что нужно Аду.

Единственное кладбище, по которому мы бродим, — наше собственное.
Мы несем его в своих сердцах.

— Мне нужен лекарь.
Он уже не в силах терпеть эту боль. Он превратилась в одно большое «слишком», пульсацией отдаваясь не только в висках, но и во всем теле, начиная от тех самых черных борозд на спине, что покрылись слоем крови, гнили, пытающейся срастись кожи и грязи, и заканчивая содранными с пальцев ногтей. Он ужасно выглядит, бледный, осунувшийся, больной душевно и физически. Он похож на монстра, которым пугают детей. Он похож на ужас, который не должен существовать. Но Дьявол все равно хочет жить и будет хотеть всегда, пока смерть не откажется от него окончательно, раздраженно махнув рукой. Он обращается к будущему, резко врываясь в него, но не рискуя заглядывать слишком глубоко. Он знает границы дозволенного и не пересекает их, даже будучи под руку с отчаянием. Дьявол зовет и ждет согласия, потому что несогласие заставит его разгневаться еще больше. А когда пожар горит, ничто не мешает ему выйти за пределы очага. Он вырывает ее насильно, насильно затаскивает в свое время, в свою Вселенную. В свой будущий тронный зал. Он не говорит первым. Он молчит и изучает. Достойна ли?

оф

прости, я сокращал как мог, но меня несло